Читать интересную книгу Выстрел по солнцу. Часть вторая - Александр Тихорецкий

– Прямо мистика какая-то. – он спрятал за иронией невольное смущение. – Когда это милая Женя, с которой ты, как мне показалось, успела подружиться, стала для тебя недругом?

Чутко ждавшая его ответа, Кэти удовлетворенно кивнула, будто преподаватель – правильному ответу ученика.

– Нет, конечно, Женя не была моим недругом, – она говорила плавно, почти нараспев, еще больше добавляя сходства со школьной учительницей, – просто произносить имя хорошего человека всегда приятно.

Юноша робко шевельнулся в домене своего пространства, замер, насторожившись, вытянув шею.

– А я хороший?

Кэти серьезно, вдумчиво взглянула на Ленского.

– Ты – хороший. – она снова кивнула, улыбнулась, едва заметно, краешками губ. – Свет победил в тебе, он в тебе всегда.

Внезапно Ленский стало неловко. Нет, так не пойдет! Еще немного, и над его головой впору засиять самому настоящему нимбу. И все потому, что он ждет этого, ему до слез, до боли, до смерти нужно, чтобы его хвалили, превозносили, любовались им. И эта девчонка! Она будто чувствует это, говорит именно то, чего он ждет!

Неужели она разгадала его? Его, маэстро! А, впрочем, что там разгадывать – наверняка, у него сейчас на лбу написано все, чего он хочет. Постойте, может, он всегда был таким, просто не замечал этого, и сейчас Кэти просто делает то, что диктует ей генная память, повторяет веками, тысячелетиями проторенный путь к мужскому сердцу? Нет, конечно же, нет, это – свежеприобретенное. Это он только теперь, только сегодня…

И самое главное – ему от этого хорошо и приятно, и эта его новая умиротворенность не рождает желания утопить все в море ехидности и сарказма. Совсем наоборот, хочется, чтобы это никогда не кончалось, и совесть при этом молчит, как рыба. Еще немного, и можно будет с абсолютной уверенностью констатировать приход счастья. Старость?

Только без паники, только не раскисать! Лучшее средство от всего – смех. Какую-нибудь шутку, поскорее, а то они вот-вот погрязнут в трясине бесконечного панегирика. Сознание задребезжало, будто расхлябанный механизм, из последних сил выдавая на гора новую роль.

– Эх, сестренка, знала бы ты, с кем дело имеешь! – Ленский заговорщицки подмигнул, оглянулся. – Ладно, тебе одной признаюсь: на самом деле я – маньяк, сестренка! Маньяк и убийца! Мучаюсь, страдаю, и ничего не могу поделать с собой. Грех на мне, страшный грех! Вовек не искупить мне его, не смыть с себя невинной кровушки! Только на этой неделе я успел погубить трех несчастных, но жажда убивать все равно гложет меня, гложет день и ночь, и я…

– Женя, перестань! – Кэти рассмеялась, и теперь уже вполне явственно он увидел в ее взгляде тень ласковой снисходительности, с которой мать смотрит на своего не меру расшалившегося ребенка. Неожиданно она осеклась, сникла. – Вот я и назвала тебя по имени. – в голосе ее послышалась грусть.

– И что это значит?

Шутить расхотелось, предметы и лица качнулись, поплыли перед глазами, осыпаясь диоптриями слабеющего фокуса. Опьянение? Усталость? Скорее всего, и то, и другое. Вымученным признанием с губ сорвалось сакраментальное:

– Я разоблачен?

Лицо Кэти расплылось в пелене близорукости, окаймленное нежной бахромой, вновь вернулось в границы резкости.

– Не понимаю, о чем ты. – она покачала головой. – Просто я вспомнила книжку Ремарка. Там одна женщина говорила, что легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени.

– И когда ты прочитала это? Тоже в десятилетнем возрасте?

– Нет, по-моему, мне было лет пятнадцать. – теперь Кэти смущенно улыбалась, юная, совсем девочка в мерцающих волнах света, и Ленскому показалось, что она – самая настоящая сказочная принцесса, каким-то чудом телепортированная прямиком из этой самой сказки.

Словно издалека, из-за переливающейся огнями глади окна раздался ее голос, нежный, мягкий, неуловимо переплетающийся с тихим шелестом дождя:

– Такая вот особенность моего созревания. Но мне не понравился Ремарк. Герои какие-то непонятные, ненатуральные, к тому же они у него постоянно что-то пьют. Кальвадос, кажется? Я специально узнавала: кальвадос – это яблочная водка, крепкая и вонючая. А в той книжке ее пили даже женщины!

Интересно, зачем она все это говорит? Неожиданно затаившееся, спящее уже давно ожидание чего-то яркого, фантастического, требовательным движением шевельнулось в нем, отозвалось давней, застарелой болью.

О, Господи, как же он устал! Как он устал! Ждать, догонять, обогнав, возвращаться, договариваться, уговаривать, снова ждать. Как найти, как поймать ту самую волну, единственную, неповторимую, твою, эхом чудесного резонанса способную унести тебя в удивительную, волшебную страну, в то, что люди называют счастьем?

Бывают, обязательно бывают в каждой жизни такие моменты, когда кажется, что вот она, эта волна, и ты уже оседлал ее и мчишься, мчишься, мчишься вперед, обгоняя ветер и свет, оставляя позади хоровод серых дней, но… Но, чаще всего это – только сны, поллюции мечты, ровным образом ничего с действительностью не имеющие.

И лишь только повеет весной, лишь затеплиться надеждой измученное сердце, и снова – сбой, снова проклятая гиря маятника уносит тебя черт знает куда, в какую-нибудь тмутаракань, где нет ни солнца, ни радости, ни тепла, и только привычное одиночество замерло в каверзной судороге издевательского реверанса. Ау! Где ты, счастье?

А, ведь, он сам не хотел этого счастья. Он ждал его, желал все душой и… боялся. Боялся нарушить с таким трудом и так тщательно распланированный график жизни, боялся вторгнуться в такой строгий, такой правильный мир своей несчастливости.

Он называл ее свой крестом, своим вечным бременем, называл пафосно, почти с гордостью, он убеждал себя, что обречен на нее. Он ограничивал себя во всем, скупо, ревностно подсчитывая крохи благополучия, доставшиеся ему со стола провидения, чтоб ни за что, не дай Бог не превысить порог, не переступить грань, за которой – крах и расплата. Он никогда не знал, не видел эту грань, не мог объяснить ее предназначение и суть, но острым, затаенным чутьем труса ощущал, почти осязал ее незримое присутствие рядом, будто неумолимым конвоем сопровождавшее его везде и всегда.

Даже женщины его были не так красивы, как ему хотелось бы, всегда чуть бледнее, чуть скромнее его идеала, нарисованного когда-то во времена безмятежного детства его тогда еще свободной, не ангажированной фантазией. И все для того, чтобы держаться в рамках однажды дозволенного, все ради будущего, неясным облаком висевшего над горизонтом. Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…

День за днем он исполнял свою роль, одолевая назначенный ему путь, осторожно, словно канатоходец над пропастью, балансируя между желаниями и возможностями, боясь нарушить хрупкое равновесие своего выхолощенного мирка. И это все – втайне, скрытно, не снимая маски героя, ниспровергателя и триумфатора, так, чтобы никто и не заподозрил, чтобы никто и не усомнился. И все это – молниеносно тасуя в уме массивы чувств, желаний, вероятностей, преобразуя их в цифры, в свои любимые многосложные матрицы, прикидывая дебет с кредитом своей нищенской бухгалтерии.

А сегодня к нему пришла Кэти, яркая, юная, прекрасная, словно шагнувшая с глянцевой обложки его сокровенного иконостаса, и надо что-то решать, на что-то решаться, но у него нет сил, у него даже не хватает духу ожесточиться, потребовать у судьбы расчета, немедленного погашения облигаций ее бесконечного, растянувшегося на жизнь беспроцентного займа. И он что-то мямлит, мнет в руках замасленные странички своего гроссбуха, жалкий неудачник, по привычке хранящий на лице выражение все того же высокомерия, все той же дерзкой, презрительной недоступности.

Все для прекрасного далека? А, может быть, он сейчас именно там? Может быть, оно каким-то чудесным образом приблизилось, вышвырнуло скучное настоящее с насиженного места и теперь спокойно, с ехидцей наблюдает за ним, пьет «Coca-Cola» с попкорном и ждет его дальнейших действий?

Ленский поднес бокал к глазам, прозрачной мутью стекла разрушив строгие линии действительности.

– Видишь, у нас все значительно пристойнее, ты пьешь всего лишь легкое сухое вино.

Кэти неожиданно вспыхнула.

– Плевать на вино! – она разрумянилась, глаза ее влажно блестели. Сейчас она была так хороша, что мужчины за соседним столиком благоговейно притихли. – Сама фабула произведения неправдоподобна. Не может вести себя так любящая женщина!

Он опустил руку с бокалом, и очертания пространства вынырнули из золотистой мути, качнувшись, вернулись в привычные берега. Мысль, робкая, загнанная, прошелестела мимо, обмякла непониманием.

– Как – так?

– Она не может бросать своего любимого! Она не может изменять ему!

Сознание вяло встрепенулось, нашаривая в памяти события романа. Ага, вот!